Рассказывая об этом человеке, сложно удержаться от восторженных слов. Творчество его глубоко и многогранно: это и управление Калужским камерным оркестром, и создание музыки к нескольким десяткам фильмов и спектаклей, и работа в качестве режиссера, и, конечно, потрясающая живопись. О своем пути нам рассказал дирижер, композитор, художник, заслуженный артист России Гарри Азатов.
- Гарри Владимирович, можете рассказать анекдот? Я слышала, что вы когда-то так отбирали людей на работу.
– Не на работу, конечно. При консерватории в Саратове был театральный факультет. И я там участвовал в приемной комиссии. Вместо этюдов мы просили абитуриентов рассказать и показать один из любимых анекдотов. У меня есть подборка анекдотов про армян, грузинов. Как Жванецкий говорит: «С ними надо было бы дружить только из-за одного акцента!» Вот, например: сидят армянин и грузин. Армянин вдруг говорит: «Армянин лучше, чем грузин». Грузин возмущенно: «Чем?!» Армянин: «Чем грузин».
– А вы себя кем считаете по национальности?
– Советским человеком. Во мне намешано много кровей, начиная от грузинско-армянских и заканчивая чешско-польскими. Бабушка по маме – чешка, ее фамилия Новак. Знаете, в советские времена нельзя было говорить ни об иностранных родственниках, ни о происхождении. В детстве мне об этом практически ничего не рассказывали. Слышал, что мой прадедушка держал чуть ли не пол-Тбилисси. Было ли так на самом деле – неизвестно.
– Вы композитор, музыкант, художник. От кого вам передалось такое количество талантов?
– Наверное, ото всех понемногу. Это генетика, конечно. Мой прапрадед – австрийский подданный – был художник. Папа в детстве занимался скрипкой. Один мой дядя был танцовщиком, всю жизнь проработал в тбилисском театре музыки и балета. Теперь живет в Праге. Он меня таскал на премьеры, репетиции, я даже ездил с ним на гастроли. А другой дядя - архитектор – в то же самое время дал мне попробовать порисовать. Мне кажется, вообще все, что в нас есть, начинается из семьи. Все мы впитываем и несем всю жизнь. Мне повезло: у нас большая семья, куча родственников, талантливых ярких людей, и каждый из них что-то вложил в меня. Когда я попал в Россию, я был крайне удивлен, насколько большая разница во взаимоотношениях между родственниками, знакомыми, соседями в Грузии и России. В России отчуждение между людьми.
Роскошь – получить бессознательное удовольствие от музыки. Мне это давно уже недоступно. Я сразу слышу «кухню».
– Каким было ваше детство?
– Замечательным! Я считаю, мне крупно повезло, что мы с сестрой, во-первых, родились и жили в Тбилиси. В городе высокой культуры, красоты, музыкальности. Во-вторых, я благодарен судьбе за то, что родился именно у этих родителей. Более розового детства и представить трудно. Мама моя очень мечтала видеть меня музыкантом и много усилий к этому приложила. А я был обычным мальчишкой с естественным желанием отклониться от всех занятий. Мне было все равно чем заниматься. Да и сейчас, в общем-то, тоже. Потому что все вокруг — интересно!!! Все!
– Вашим детям передались семейные таланты?
– Думаю, что отец не может адекватно оценивать своих детей. Поэтому меня спрашивать об этом бесполезно. Старшая дочь окончила консерваторию с отличием. Сын – прекрасный музыкант, играет на многих музыкальных инструментах, тоже пишет музыку. А младшая дочь только начинает учиться. Я воспитываю их так же, как воспитывали меня родители: по возможности стараюсь дать им все в детстве. А дальше видно будет, что пригодится.
– Насколько традиционно было для Тбилиси 60-х годов прошлого века водить мальчика на занятия музыкой и живописью?
– Абсолютно традиционно и нормально. Мальчик – продолжатель рода, будущий мужчина – должен что-то из себя представлять. Поэтому меня развивали всесторонне: и музыка, и живопись, и спорт.
– Еще и спорт?! Какой?
– Я занимался плаванием довольно серьезно, был мастером спорта. Мне часто говорили: «Что ты забыл в консерватории?! Твое призвание – плавание». И вот как раз после 10-го класса на одной тренировке хлебнул воды из озера и заболел брюшным тифом. После болезни меня отправили в Одессу поступать в педагогический институт, но там меня отговорили. С течением лет начинаешь читать эти знаки судьбы, цепочки событий. Понимаешь, что все в жизни происходит и складывается не случайно. Я не поступил ни в академию художеств, ни в педагогический, ни во ВГИК. Я поступил в консерваторию. По-другому быть и не могло.
– Вы скучаете по Тбилиси?
– Конечно. Давно не был. Близких там никого не осталось. Вот вы где родились?
– Здесь, в Калуге.
– Вы не понимаете, какое это счастье – жить на своей родине.
– Но вы много лет уже живете в России. Как оцениваете процессы внутри и вокруг нашей страны?
– Россия – мой дом. И я россиянин! Я всегда считал, что Россия должна идти своим путем, ни на кого не похожим. По целому ряду причин: географическое положение, история, народы, культуры, смеси колоссальные. Поэтому думать о том, что мы можем жить по европейскому или, не дай бог, американскому лекалу, просто смешно. Тем более, у нас есть чем гордиться и в области науки, в области искусства. Сейчас то, что происходит, может быть, заставит нас гордиться своей страной. Помните, что было в 90-е годы? Как мы сами себя поносили на каждом углу, и казалось, что хуже нации нет в мире и быть не может. Страна казалась одной большой помойной ямой. Казалось, что страна просто разрушится, от нее ничего не останется, только воспоминания. Тогда я думал, что все это плохо кончится. И сегодняшним состоянием нашей страны я даже удивлен. Я вижу очень много молодых людей, которые приходят на концерты, их заинтересованность. Вижу много молодых людей образованных, которые прекрасно разбираются в своей профессии. Наметился общий подъем страны. По крайней мере, мы стали четко понимать, что занимаем свое особое место в мире. И это меня очень радует, потому что так оно и есть. Россия немного опаздывает всегда. Возьмем живопись. Мы отставали, пока не появились Кандинский с Малевичем. И тут мы резко всех обогнали. Возьмите Брюллова, Репина, да любого из наших титанов живописи. Это же колоссально. Айвазовский – лучший маринист мира! То же самое в музыке. Когда у нас стали появляться профессиональные композиторы, там уже умерли все великие. А у нас появились Глинка, Чайковский – наиболее исполняемый в мире композитор. С балетом то же самое. И так далее. Россия всегда так: сначала опаздывает, а потом показывает всему миру, на что способна.
– Понятно, что вы как профессионал не хотите отвечать на вопрос, какая музыка вам нравится? А современная музыка вам интересна? Ходите ли вы на концерты в качестве слушателя?
– Современной музыки не существует. Это глубокое заблуждение. Бах современен? Да! Этим все сказано. Хорошая музыка всегда интересна. Ее слышно с первого такта. Время от времени мне в руки попадает современный материал. И мы даже исполняем кое-что. Например, музыку Рольфа Левленда группы Secret garden.
Мне кажется, вообще все, что в нас есть, начинается из семьи. Все мы впитываем и несем всю жизнь.
Сходить на концерт – это роскошь человека, который может получить бессознательное удовольствие от музыки. К сожалению, мне это давно уже недоступно. Я хожу на концерты с прикидкой, может быть, что-то взять в работу, слушаю музыку с профессиональным интересом. Я часто завидую людям, которые получают эмоциональное удовольствие от музыки. А я сразу слышу «кухню», и мне это мешает. Даже знакомые произведения звучат по-разному. Один дирижер так мыслит, другой – иначе.
– Вообще, людям, далеким от академической музыки, работа дирижера не очень понятна. Как вы видите роль дирижера в оркестре?
– На этот счет есть хороший анекдот. Покупатель приходит в зоомагазин выбирать попугая. Ему показывают такого невзрачного, он спрашивает: «Сколько?» Ему отвечают: «Пять тысяч долларов». Покупатель возмущенно: «За что?!» Продавец объясняет: «Вы не смотрите, что он некрасивый, зато он знает наизусть всего Моцарта». Подходит ко второму попугаю, вид у которого еще хуже, чем у первого, а стоит он десять тысяч. Покупатель спрашивает: «А этот что умеет?» Продавец говорит: «А этот не только Моцарта, но и Верди всего знает». А третий попугай вообще самый страшный — общипанный, без перьев, весь синий, но стоит 20 тысяч. «А этот что умеет?!» – спрашивает покупатель. Продавец отвечает: «Мы до сих пор не знаем, но эти двое его называют «маэстро».
Роль дирижера переоценить сложно. Он создает свою интерпретацию произведения. Партитура – не точная инструкция, каждый дирижер может по-своему ее прочитать. Грубо говоря, можно взять, например, похоронный марш Шопена и сыграть его в два раза быстрее, и это будет уже комический этюд. Музыка как вода: куда нальешь, такую форму и приобретает. Эту форму делает дирижер. А без формы это будет просто лужа. Дирижер занимается формообразованием. Внутри этой формы расставляя акценты, выделяя темы, характер, интонации. Вместе с музыкантами дирижер из музыки создает внятное произведение.
– А если говорить о дирижере как о менеджере оркестра?
– Из меня менеджер никакой. В нашем оркестре нет менеджера.
– Он вам нужен?
– Позарез! У нас институт менеджмента музыкальных коллективов не развит. Я изучал этот предмет не в России, и там настолько все это отработано, что оторопь берет. А мы не то что не догоняем, мы даже не приближаемся к решению этого вопроса. Смотрите, на сегодняшний день наш оркестр исполняет музыку, которую никто в мире не играет. Это безо всяких преувеличений. Вот взлетел Гагарин, и об этом все знают. А мы, как бы высоко не взлетали со своими программами, об этом никто не узнает. Наши программы вызывают отклик у слушателей. Причем не только российских. Никто не заставлял публику в Италии, во Франции, в Армении аплодировать нам стоя. Если люди это делают, значит, они хотят выразить свои чувства. Значит, мы им нужны. Наши программы можно было бы продавать по всему миру. Мы можем достойно представлять Калугу на самом высоком уровне. Но этого не происходит совсем. У меня нет никаких возможностей и инструментов, чтобы людей удержать в оркестре. Я могу пообещать только чистый энтузиазм. У меня даже гастролей нет интересных. И так 20 лет мы тянем эту лямку. Правда, это не только к нам относится, а ко многим коллективам в России, проповедующим классику.
– Разве это невостребованный продукт – классическая музыка?
– Если вы попадете в струю – да, а «струя» у нас начинается в Москве. И пробиться из провинции и укрепиться в одной из ниш очень сложно, на мой взгляд, даже невозможно. Там есть прекрасные коллективы, есть раскрученные имена: Спиваков, Башмет и другие, блестяще исполняющие любую классику, у них есть прекрасные контракты. Какой смысл конкурировать с ними? Поэтому я выбрал музыкальным направлением для нашего оркестра то, что они не играют. В России 72 симфонических оркестра. Я считаю, что это много. А ведь они должны чем-то друг от друга отличаться, спорить в своем уровне, в своих программах. Каждый оркестр должен быть уникальным в творчестве. Наш оркестр действительно уникален. Возможно, я ошибся в чем-то, нужно было что-то делать не то, не так… Не знаю… Я ведь в Калугу приехал как художник-постановщик. Просто так сложились обстоятельства, что меня попросили в училище сделать юбилейную программу с оркестром из преподавателей. Потом я выяснил, что среди них есть люди, имеющие московское консерваторское образование. Мне стало обидно, что в городе нет никакого оркестра, и люди не могут даже музицировать вместе. И я решил, что надо помочь и собрать их вместе. До сих пор не уверен, правильно ли я сделал.
– А как вы пришли к живописи? Вы же не учились?
– Только в детстве немножко брал частные уроки. Потом занимался и символизмом, и абстракционизмом. И когда я занимался абстракцией, подумал: зачем мне заниматься двумя видами абстракции. Ведь музыка сама по себе абстрактна. А заниматься абстракцией в живописи чревато еще тем, что люди будут смотреть и говорить: «А! Он музыкант, рисовать-то не умеет. Вот и мажет полотна». Поэтому я решил заниматься реалистичной живописью. И оказалось, что это самый трудный путь. Кстати, и в музыке я тоже перешел к понятию реализма.
Я решил заниматься реалистичной живописью. И оказалось, что это самый трудный путь. И в музыке я тоже перешёл к понятию реализма.
– Это как?
– Когда на третьем курсе впервые заказали музыку к документальному фильму. Режиссер поставил задачу: напишите тему демократическую, чтобы все поняли. В Саратове я был востребован как композитор, и десять лет жил безбедно на то, что я сочинял. Абсолютно честно. Зарплата была 120 рублей, а минута моей музыки стоила 60. Если тебе заказывают 10 минут – это уже 600 рублей. Писал музыку к фильмам, спектаклям, мультфильмам.
– То есть, не зря говорят: «Математика и музыка – сестры»?
– На самом деле в музыке много математики. Многие музыканты имели блестящие математические одаренности. Великий композитор Бородин был выдающимся химиком. В какой-то книге прочитал: «Он не стал великим математиком. Ему не хватило фантазии». Более того, когда я читаю хорошие стихи, я понимаю, что это писал композитор. Говорят же: мелодия стиха. Я абсолютно уверен, что Александр Сергеевич Пушкин мог быть великим композитором, если бы его судьба сложилась иначе. У него такая легкость в стихах! Это был бы русский Моцарт.
– Вы никогда не мечтали написать гениальное произведение, чтобы остаться в истории музыки?
– История свидетельствует о том, что вся гениальная музыка была написана на заказ. Бах, Бетховен, Чайковский работали на заказ… Вивальди по контракту должен был написать более 100 концертов в год. Но он, правда, из-за этого много и ерунды написал. Но это руда, в которой попадаются алмазы. Шопен, Рахманинов писали для себя и выходили на сцену в качестве исполнителей собственной музыки. Это тот же заказ: им платили за эти концерты.
Конечно, мы шли в консерваторию учиться, думая, что что-то новое скажем в музыке. Знаете, в музыкальной консерватории очень много снобов. Особенно среди студентов. Люди, поступающие в консерваторию, особенно на отделение композиции, изначально снобы. Они приходят и уже «все знают». Например, любить Чайковского – зазорно, потому его музыка популярна и банальна. Все что нормально, традиционно, понятно – все фигня. «А вот Пендерецки — это новое слово в музыке!» Скажу вам: это все от невежественности. Потом, уже гораздо позже, я понял, что все уже было до нас. Уже все давно сказали, и сказали так громко и хорошо, что твоя миссия – выкроить крохотный диапазончик, в котором что-то прошептать. Если Бог даст. А так чтобы прийти и грохнуть кулаком по столу – этого вообще уже не может быть. «Моцартов» больше не будет. Так что я не обольщаюсь. Но как композитор я еще не умер.
– Вам нужно вдохновение, чтобы писать?
– Всем нужно. Чайковский определил это раз и навсегда, и, мне кажется, более точного определения нет: «Вдохновение – есть наивысшее расположение к работе».
– Что же запускает этот механизм вдохновения? Деньги? Любовь?
– Вообще, очень мало примеров, которые говорят о том, что чувства влияют на творчество. Деньги – да, а любовь – нет. Бах ставил перед собой итальянцев, они ему очень нравились, и начинал играть. Разминался таким образом, входил в кураж, и потом ему уже начинала приходить музыка. Если хорошее настроение, если есть ответные чувства, тогда жить и работать легче и приятнее. В моем творчестве любовь имеет свое место. Но я не пытаюсь совместить любовь и творчество. Человек может быть шизофреником, никого не любить, но писать прекрасную музыку. Искусство в своем отдельном отсеке развивается и существует.
– А как рождается музыка? Действительно, открываются какие-то каналы, и музыка приходит откуда-то сверху?
– Все об этом говорят! Любого композитора нормального спросите, каждый скажет, что это не он пишет. Что музыка приходит свыше. Вдруг ты чувствуешь и понимаешь – ДА, это ОНО!
– Музыка идет от Бога?
– Знаете, каждый по-своему отвечает себе на этот вопрос. У меня была возможность попасть в Израиль, там я совершенно отчетливо понял, что есть над нами что-то. Все происходит не по нашей воле, и что-то нами управляет. У меня есть один знакомый, законченный атеист. Все время спорил, яростно доказывал, что Бога нет. Не зря говорят, что атеисты – люди, ближе всех стоящие к Богу. Поэтому я не удивился, когда этот человек совершенно сознательно пошел и окрестился. Думаю, что каждый человек к вере идет всю свою жизнь. Кто-то успевает прийти, а кто-то нет.
– Вы человек опытный, состоявшийся. Советуетесь ли вы с кем-то, когда вам нужно принять важное решение?
– Советуюсь, да. Со своей женой. Мне важно ее мнение. Потому что она умный человек. Светлана — профессиональный телевизионщик, работает на телекомпании «Ника». Она закончила музыкальное училище, потом литературный институт как критик. За двадцать лет, что мы вместе, она еще и в живописи поднаторела. Она прекрасно видит живопись, и чужую, и мою.
– Критикует ваше творчество?
– Вот нет. Она старается этого не делать, потому что самый страшный критик – это я сам. Страшнее меня уже не может никто критиковать.
Если хорошее настроение, если есть ответные чувства, тогда жить и работать легче и приятнее. В моем творчестве любовь имеет свое место. Но я не пытаюсь совместить любовь и творчество.
– В будущем году у вас юбилей. С какими итогами, чувствами вы к нему приближаетесь?
– Если бы я ориентировался на какие-то итоги, то меня, наверное, уже не было бы. Из того, что внешне кажется моими достижениями, я ничего не могу принять на свой счет. Хотелось бы подойти к юбилею, сказав: вот я это написал, это сделал. Но я понимаю, что это все ерунда, по сравнению с тем, что я еще могу и хочу создать. Иногда я просыпаюсь в четыре часа утра, и в голове начинает крутиться эта «мясорубка» мыслей по живописи, по музыке. И встаешь потом уже в скверном настроении, осознавая, что тот объем идей и замыслов, которые вертятся в голове, не осилить. У меня спрашивают часто: как вы все успеваете? Ничего я не успеваю. В этом и проблема. На все нужно время. А жизнь так быстротечна. Еще недавно слово «пенсия» было за какими-то далями, а теперь она – вот. А внутри меня вроде бы ничего не изменилось. Говорят, что люди, которых не тронуло горе, внутренне не стареют, ни в 60, ни в 80, ни в 100 лет. Хотелось бы никогда не стареть.
текст: Анна Большова
фото: Дмитрий Демидов (Мамяс)
и из архива семьи Азатовых и журнала «Жить хорошо»
